9 ноября 1818 года родился Иван Тургенев. К 200-летию со дня рождения русского классика в Государственном музее истории российской литературы имени В.И. Даля открылась экспозиция «Арабески. Страницы жизни Ивана Тургенева», которая будет работать до 31 января 2019 года. Сотрудники музея рассказали порталу «Культура.РФ» пять историй из жизни Тургенева, связанных с экспонатами выставки.

Шкатулка матери

Иван Тургенев рос в семье, атмосфера в которой была далека от теплой и любящей. Отец писателя, неотразимый красавец Сергей Николаевич, жил в основном своими любовными увлечениями и внимания детям не уделял. А его мать, Варвара Петровна, обладала жестким и деспотичным характером.

Натура страстная и даровитая, готовая самозабвенно отдаться любви, она не встретила ее на своем пути, озлобилась, отдалась роковым силам, шедшим от темных предков, создала кумир своеволия и губила себя им. Будучи госпожой рабов, заставляла их трепетать, хотя и сама не радовалась. Любя собственных детей, ожесточала их.<...> Бес терзал ее сердце, воздвигая между нею и миром, между нею и собственными детьми непроходимую стену.

Борис Зайцев, «Жизнь Тургенева»

Тургенев вспоминал, что в доме, который фактически был маленьким самодержавным государством Варвары Петровны, царили подзатыльники, щипки, колотушки, пощечины и другие телесные наказания. Маленького Ивана секли почти каждый день — хотя именно он был любимцем матери.

А однажды, когда дети уже выросли, Варвара Петровна в приступе гнева на старшего Николая, который не угодил ей выбором жены, разбила портреты троих его сыновей. И спустя некоторое время все они умерли один за другим.

При ней своего мнения, несогласного с ее, никто высказывать и не смел. Один только Иван Сергеевич, ее любимец, и то в самых мягких, почтительных выражениях, скорее с мольбой, чем с осуждением, высказывал ей свои желания и соболезнования. <…> При нем она была совсем иная, и потому в его присутствии все отдыхало, все жило. Его редких посещений ждали как блага. <…> И какой это был нежный и любящий сын в тот год, как я начала его помнить!

Варвара Житова, из воспоминаний о семье Ивана Тургенева


Портрет молодого Ивана Тургенева

В 1838 году Тургенев едва не погиб в пожаре на пароходе Николай I, на котором он ехал «доучиваться в Берлин». Рассказ об этом происшествии, глубоко его поразившем, писатель перед смертью продиктовал Полине Виардо.

Я находился с множеством других пассажиров на пароходе «Николай I», делавшем рейсы между Петербургом и Любеком. <…> Два широких столба дыма пополам с огнем поднимались по обеим сторонам трубы и вдоль мачт; началась ужаснейшая суматоха, которая уже и не прекращалась. Беспорядок был невообразимый: чувствовалось, что отчаянное чувство самохранения охватило все эти человеческие существа и в том числе меня первого. Я помню, что схватил за руку матроса и обещал ему десять тысяч рублей от имени матушки, если ему удастся спасти меня. <…> Я должен сознаться, что бы там ни подумала об этом мужская половина рода человеческого, что женщины в этом случае показали больше мужества, нежели мужчины. Бледных как смерть ночь застала их в постелях (вместо всякой одежды на них были накинуты только одеяла), и как ни был я неверующ уже тогда, но они показались мне ангелами, сошедшими с неба, чтобы пристыдить нас и придать нам храбрости. <…> Я с оцепенением смотрел на красную пену, которая клокотала подо мною и брызги которой долетали мне в лицо, и говорил себе: «Так вот где придется погибнуть в девятнадцать лет!» — потому что я твердо решился лучше утонуть, чем испечься. Пламя сводом выгибалось надо мною, и я очень хорошо отличал его вой от рева волн.
Иван Тургенев, «Пожар на море»

Вскоре после этого случая Тургенев отправил матери свой портрет, на что получил в ответ весьма строгое письмо.

…Почему могли заметить на пароходе одни твои ламентации… Слухи всюду доходят! — и мне уже многие говорили к большому моему неудовольствию <…> Это оставило на тебе пятно, ежели не бесчестное, то ридикюльное.
Из письма Варвары Тургеневой Ивану Тургеневу, март 1839 года

Карикатура на цензора

В 1852 году Иван Тургенев написал некролог на смерть Николая Гоголя, который петербургская цензура в печать не пустила. Председатель Петербургского цензурного комитета Михаил Мусин-Пушкин не хотел печатать похвальные статьи о Гоголе, «лакейском писателе», а о некрологе Тургенева написал шефу жандармов графу Алексею Орлову: «Прочитав статью, я не дозволил оную печатать. Мне казалось неуместным писать о Гоголе в таких пышных выражениях… и представлять Гоголя как незаменимую потерю, а не разделяющих это мнение легкомысленными или близорукими .

Как писал об этом случае сам Тургенев, «я препроводил эту статью в один из петербургских журналов <...> Статья моя не появилась ни в один из последовавших за тем дней. Встретившись на улице с издателем, я спросил его, что бы это значило? «Видите, какая погода, — отвечал он мне иносказательною речью, — и думать нечего». <...> Вскоре потом я получил от одного приятеля из Москвы письмо, наполненное упреками: «Как! — восклицал он, — Гоголь умер, и хоть бы один журнал у вас в Петербурге отозвался! Это молчание постыдно!» В ответе моем я объяснил — сознаюсь, в довольно резких выражениях — моему приятелю причину этого молчания и в доказательство как документ приложил мою запрещенную статью. Он ее представил немедленно на рассмотрение тогдашнего попечителя Московского округа — генерала Назимова — и получил от него разрешение напечатать ее в «Московских ведомостях».

После публикации статьи шеф жандармов Орлов представил Николаю I доклад о Тургеневе. В докладе в вину писателю ставилось то, что он «отзывался о Гоголе в выражениях чрез меру пышных», а также предлагалось пригласить Тургенева в III Отделение, сделать ему «должное внушение» и учредить за ним «секретное наблюдение». Однако эти меры не удовлетворили Николая I, и на докладе появилась царская резолюция: «Полагаю этого мало, а за явное ослушание посадить его на месяц под арест и выслать на жительство на родину, под присмотр...»

Тургенев провел в ссылке в своем имении Спасское-Лутовиново около двух лет. Тайно он выезжал в столицу — для встреч с приезжавшей на очередные гастроли Полиной Виардо. По ходатайствам многих друзей, например Алексея Толстого, писателя вернули из ссылки, однако он остался «невыездным» и только в 1856 году получил право на пересечение государственной границы.

В карикатуре Льва Вакселя, близкого приятеля Тургенева, выразилось мнение современников о том, что истинным поводом для ареста писателя были «Записки охотника», в которых цензура усмотрела критику крепостного права, а его статья о Гоголе стала лишь удобным предлогом.

Друзья-писатели

С 1874 года в Париже, где поселился Тургенев, французские писатели стали устраивать ежемесячные встречи, получившие название «обедов у Флобера», или «обедов пяти освистанных авторов» — Гюстава Флобера, Ивана Тургенева, Эмиля Золя, Альфонса Доде и Эдмона де Гонкура. Тургенев расцветал в обществе литературных единомышленников. Русский писатель вызывал всеобщее восхищение своей манерой разговора, славянской «смесью наивности и тонкости», «оригинальностью ума и громадным космополитическим образованием» и национальным своеобразием внешности.

Основным предметом бесед и споров на «дымных» от беспощадного курения собраниях была литература, «вопросы литературного вкуса, искусства и формы» , а также другие жизненные и философские вопросы. В том числе — любовь, на которую французские писатели и Тургенев смотрели совершенно по-разному. Тургенев «видел в соединении мужчины и женщины явление сверхъестественное», главным для него в отношении к женщине было «чувство благоговения, волнения, удивления». «Он говорит об ощущении нечеловеческой тяжести в сердце, он говорит о глазах первой женщины, которую он любил, как о чем-то совершенно нематериальном, неземном».

Нам пришла мысль организовать ежемесячные заседания, на которых друзья встречались бы вокруг вкусного стола; это называлось «Флоберовским обедом», или «обедом освистанных авторов». <…> Что касается Тургенева, то он дал нам слово, что был освистан в России, а так как это очень далеко — мы не стали его проверять…
Как люди опытные, мы были большими гурманами…
Флобер требовал нормандское масло и уток из Руана на жаркое; изысканный и экзотичный Эдмон Гонкур настаивал на имбирном варенье; Золя — на морских ежах и раковинах; Тургенев смаковал свою икру…
К столу садились в 7 часов, а к двум еще не кончали. Флобер и Золя обедали без пиджаков, Тургенев растягивался на диване…»

Альфонс Доде, «30 лет в Париже»


Последнее увлечение

Последней любовью Ивана Тургенева была молодая актриса Мария Савина, с которой писатель познакомился в 1879 году.

Спускаясь с лестницы, я долго видела наклонившуюся над перилами седую голову Ивана Сергеевича, его приветливый прощальный жест и слышала, как он сказал Топорову: «Очень мила и, как видно, умница!»
В то время мне шел двадцать пятый год и о моей «милоте» я так часто слышала, что наконец сама в ней убедилась, но услыхать слово «умница» от Тургенева!! — это уже было такое счастье, которому я не верю и до сих пор. Я стрелой спустилась вниз, покраснев от восторга, но на последней ступеньке остановилась, как громом пораженная. «Я ничего ему не сказала о его сочинениях!! Вот так «умница»!»Эта мысль совершенно отравила все впечатление моего визита — и я возвратилась домой чрезвычайно огорченная.

Мария Савина, «Мое знакомство с И.С. Тургеневым»

Тургенев и Савина часто встречались, когда писатель приезжал в Россию, а также виделись в Париже и Буживале. Они вели почти беспрерывную переписку в течение четырех лет, а в 1881 году актриса навестила Тургенева в Спасском.

Комната, в которой Вы жили, так навсегда и останется савинской.
Из письма Ивана Тургенева Марии Савиной, август 1881 года
Вспоминаю житие в Лутовинове, особенно те дни, которые Вы провели с нами. Вспоминаю наши разговоры и тот — помните? Или не хотите помнить? — тот лучистый и жгучий поцелуй, которым Вы и озарили и обожгли меня во время обеда на балконе.
Из письма Ивана Тургенева Марии Савиной, октябрь 1881 года
…Вся Ваша жизнь впереди — моя позади и этот час, проведенный в вагоне, когда я чувствовал себя чуть не двадцатилетним юношей, был последней вспышкой лампады. Мне даже трудно объяснить самому себе, какое чувство Вы мне внушили. Влюблен ли я в Вас — не знаю; прежде это у меня бывало иначе. Это непреодолимое стремление к слиянию, к обладанию — и к отданию самого себя, где даже чувственность пропадает в каком-то тонком огне… Я, вероятно, вздор говорю — но я был бы несказанно счастлив, если бы… если бы... А теперь, когда я знаю, что этому не бывать, я не то что несчастлив, я даже особенной меланхолии не чувствую, но мне глубоко жаль, что эта прелестная ночь так и потеряна навсегда, не коснувшись меня своим крылом… Жаль для меня — и осмелюсь прибавить — и для Вас, потому что уверен, что и Вы бы не забыли того счастья, которое дали бы мне.
Я бы всего этого не писал Вам, если бы не чувствовал, что это письмо прощальное. И не то чтобы наша переписка прекратилась — о, нет! Я надеюсь, мы часто будем давать весть друг другу — но дверь, раскрывшаяся было наполовину, эта дверь, за которой мерещилось что-то таинственно чудесное, захлопнулась навсегда…
Из письма Ивана Тургенева Марии Савиной, май 1880 года

Портал «Культура.РФ» благодарит за помощь в подготовке материала кураторов выставки «Арабески. Страницы жизни Ивана Тургенева» Генриетту Медынцеву, научного сотрудника ГМИРЛИ, и Елену Худякову, ученого секретаря ГМИРЛИ.

Обсуждение закрыто

Вход на сайт