Константин Богомолов: «Прекрасно понимаю, что нахожусь за широкой спиной Табакова, и стараюсь не злоупотреблять доверием, а он, полагаю, это видит»

Фото: Александр Иванишин

В МХТ имени Чехова 26 ноября должен состояться первый предпремьерный показ спектакля «Карамазовы» в постановке Константина Богомолова. Название вроде недвусмысленно указывает на первоисточник, но с этим 38-летним режиссером ни в чем нельзя быть уверенным до конца. «Идеальный муж», его предыдущая работа на сцене Художественного театра, имеет весьма условное отношение к произведению Оскара Уайльда. Что, впрочем, не помешало спектаклю получиться вызывающе ярким. Недаром «Идеальный муж» номинирован на премию «Золотая маска». Как и его постановщик…





 

— Помните, что сказал персонаж «Двенадцати стульев», когда Остап Бендер спросил его, мол, ваше политическое кредо? «Всегда!» А как, интересно, ответите вы, Константин?

— В политике, театре, жизни — словом, везде, ратую за личную свободу. Надо уметь говорить и делать то, что считаешь нужным. Компромиссы допустимы до определенной черты. Чрезмерная гибкость позвоночника граничит с бесхребетностью…

— Тогда еще цитата: «Хорошими делами прославиться нельзя». Это о вас?

— Может, со стороны все именно так и выглядит, а в действительности... Попробую объяснить. У меня очень хорошие отношения с артистами, они хотят работать со мной. Это моя маленькая слава, и в рамках профессии она значит больше любой другой. Но я понимаю, о чем вы спрашиваете. Стараниями критиков за мной закрепилась репутация специалиста по скандальным, провокационным спектаклям. Не буду спорить или отнекиваться. На мой взгляд, в режиссуре нельзя быть трусливым. В наши дни особенно. И это не вопрос хороших или плохих дел. Если от тебя исходят неуверенность и страх, актеры это почувствуют. На животном уровне. Потом с ними не справиться, не добиться того, чего хочешь. Так и с критикой, и с публикой. Надо быть убедительным, не изменять себе, и тогда тебе многое будет позволено. В любом деле важна энергия заблуждения. Об этом говорил Лев Толстой, а следом и Виктор Шкловский. Можно ошибаться, но все нужно делать с верой и убежденностью.

— Когда заявляете, что театр сдох, тоже верите в свои слова, Константин? Именно сдох, даже не умер, не почил… Дескать, он и на фиг никому не нужен. Собаке собачья смерть?

— Да, звучит не слишком почтительно, но я искренне считаю, что прежнего театра больше нет.

— Репертуарного?

— Дело не в конкретной организации дела. Я-то как раз двумя руками голосую за сохранение репертуарного театра, готов его всячески поддерживать… На мой взгляд, умер миф, живший в головах зрителей, восторженных абитуриентов театральных вузов, части актеров. Мол, театр — это храм, кафедра. Входишь в зал, садишься в кресло и внимаешь, а со сцены люди хорошо поставленными голосами в более или менее модернизированной форме рассказывают какие-то истории. Там существуют свои правила и законы, им надо следовать, их нельзя нарушать. Перед рампой висит занавес, свет стоит так, чтобы лица артистов не попадали в тень, а говорить надо, чтобы слышали сидящие на галерке. Каноны, каноны, каноны… Однако все динозавры когда-то вымирают. Времена меняются. Вырос новый зритель. Он идет не в храм, а на карнавал. На ту территорию, где можно все. Нет, театр не умер как искусство, но он стал другим.

— Вы утверждаете, что из него ушло сопереживание.

— Да, это так. Но из сказанного не следует, будто зритель ждет только развлекухи. Сегодняшняя публика поумнела, она мудренее устроена. Знаете, что служит доказательством взросления человечества? Вечные шедевры открываются с каждой эпохой заново, в них видят смыслы, которых не замечали ранее. И театральное искусство усложняется. Мы же понимаем: никто на сцене по-настоящему не умирает, там плачут и смеются актеры, а не настоящие герои, хотя театр всегда мечтал выдавать мастерство лицедеев за подлинные страсти. Да, хороший спектакль вызывает душевный отклик, но нельзя требовать сопереживания выдуманным героям, как живым людям. Это неправильно, ненормально! Сто или двести лет назад все соглашались играть по подобным правилам, а теперь номер не проходит. Приведу пример, объясняющий, что именно хочу сказать. Я часто предлагаю актерам представить ситуацию, когда у них на улице просят милостыню. Человек рассказывает трогательную и жалостную историю, вы слушаете, проникаетесь и… не можете отказать. На следующий день опять спешите по делам, и к вам обращается уже другой нищий. Внимаете ему не столь внимательно, но все же даете какую-то сумму. Когда сцена повторяется в третий раз, вы не останавливаетесь и проходите мимо попрошайки, хотя его история, может, даже более трагична, чем у первых двух. Так и с театральным сопереживанием. Нельзя плакать на каждом спектакле, сочувствовать артистам, как родным. Это игра, только игра! И еще одно прошу понять актеров. Говорю: давайте воспринимать театр как пространство воспоминаний. Тогда мы избавимся от ложного пафоса. Все знают, что поразивший сон нельзя передать адекватно. Никакими словами его не выразить. Сон проживается единожды — в момент сна. Похожая картина со сценическими историями: невозможно в точности воспроизвести чужую жизнь, но пересказать ее собственными словами — пожалуйста. Да, возникает некоторая отдаленность, отстранение. Но это нормально! Излишняя эмоциональность проявляет фальшь.

— Неужели вам ни разу не доводилось прослезиться, как Шервинскому из «Белой гвардии»?

— На спектакле? Однажды было. Едва не расплакался, когда смотрел «Отелло» Някрошюса. Я учился в ГИТИСе, а литовцы приехали на гастроли в Москву. Из того опыта вынес правило: подобные спектакли нельзя пересматривать.

— Вы попытались?

— И пожалел… Постановка гениальная, но при повторе мне не хватило чудесной эмоции, испытанной в первый раз. Она приросла и осталась в моей памяти, как тот неповторимый сон, о котором уже говорил…

— Вы с гордостью или бравадой заявляете в интервью, что не смотрите чужие спектакли.

— Нет, я хожу. Но из-за занятости не удается делать это часто. Не бравирую и не горжусь... В то же время не скрываю, что ограждаю себя от чрезмерного погружения. Как с современной литературой, которую читаю по минимуму. Только проверенные книги или по рекомендации людей, чьему мнению доверяю. Мне кажется, вкус может портиться от прочтения большого количества плохих текстов или просмотра скверных спектаклей. Надо ведь понимать: я не могу уйти после первого отделения, даже если происходящее на сцене не нравится.

— Неловко перед коллегой?

— Ну да, будет выглядеть нарочито…

— В последние годы вас неоднократно отмечали призами за современное прочтение классики.

— Знаете, меня часто номинируют, но очень редко награждают…

— Но премию Олега Табакова и «Чайку» именно в этой номинации вы точно получали.

— Награды помогают карьере. Но когда ты состоялся в профессии, эта амбиция уходит. Формируешь себя сам…

— Я о другом. Вы так по-современному читаете классику, что некоторые не до конца повзрослевшие критики начинают говорить о кощунстве.

— Правда? Не слышал.

— Ну как же? Это реакция на Самуила Яковлевича Глостера и Семена Михайловича Корнуэлла из вашего «Лира», на чеховских трех сестер, которые вдруг оказываются странными девицами с южнорусским акцентом…

— Чтобы было понятно: я никогда не измывался над классиками. Если и издевался над чем-то, так над устоявшимися взглядами и штампами. Я ведь не над Чеховым смеюсь, когда в «Идеальном муже» девицы с внешностью содержанок богатых папиков, прибывшие в Москву из Ростова или откуда-то еще, берутся рассуждать, мол, работать надо, понимаете, тру-ди ться! Это горькая и злая ирония. Разве вам не набили оскомину бесчисленные интерпретации Антона Павловича — сценические, поэтические, драматические?

— Хотите соскоблить сусальный блеск?

— Конечно. Хотя русская классика — отдельная история. Жестокую шутку с ней сыграла Октябрьская революция. Все, что было до 1917 года, автоматически стало восприниматься как золотая эпоха. После кошмара, который творился в стране при коммунистах, девятнадцатый век в воображении живущих в двадцать первом столетии превратился во время идеальных людей, прекрасных нравов и порядков. Якобы тогда царила исключительная духовность везде и во всем. Хотя современники описывали ту пору без особого придыхания, находя поводы и для иронии, и для сарказма. Мы же оказались в плену стереотипов, не позволяющих трезво взглянуть на героев Чехова, Толстого, Тургенева… Когда пытаюсь слегка отступить от постулатов и копнуть поглубже, сразу раздаются крики, что Богомолов глумится над святым. Между тем иногда полезно провернуть классику через мясорубку современной рефлексии.

— Официальная ваша должность в МХТ — помощник художественного руководителя. Олег Табаков известен широкими взглядами, но неужто он не просит вас попридержать коней?

— За все время у нас с Олегом Павловичем лишь раз был… даже не скажу, конфликт, нет… сложный и напряженный диалог по поводу спектакля «Год, когда я не родился». Табаков считал, что один фрагмент эстетически не вписывался в ткань постановки. После долгих размышлений я согласился с Олегом Павловичем и вырезал кусок. Более замечаний от него я не получал — ни из-за резкости, ни из-за политики, ни из-за еще чего-то, что могло бы помешать общению Табакова с властными структурами.

— Олег Павлович никак не комментировал и ваше пламенное выступление на Болотной в поддержку Алексея Навального?

— Не сказал ни слова. Он совершенно спокойно к этому относится. Наши взгляды не во всем и не всегда совпадают, но мы уважаем друг друга, что и определяет стиль общения. Прекрасно понимаю, что нахожусь за широкой спиной Табакова, и стараюсь не злоупотреблять доверием, а он, полагаю, это видит.

— А в принципе Художественный театр — подходящая площадка для экспериментов? Может, лучше отползти в сторонку и там ставить опыты на кошках, Константин?

— На мой взгляд, для русской культуры очень важно, чтобы академический театр не превращался в резервацию традиций, чтобы он оставался над схваткой, в равной степени предоставляя шанс развиваться представителям разных стилей и форм. Когда площадка мала, на ней особо не развернешься, а МХТ — это несколько сцен, серьезные финансовые ресурсы… Где же пробовать сделать что-то новое, если не здесь? Академическое пространство должно создавать конкуренцию внутри себя, в этом его сила и иммунитет, гарантия бурной жизни. Сейчас, на четырнадцатом году правления Табакова, МХТ — один из самых живых и востребованных театров Москвы.

— Олег Павлович пообещал 14 декабря 14-го года назвать имя преемника на посту худрука… Мне продолжать фразу?

— А что вы хотите услышать? Претендую ли я? Откровенно скажу: для меня не было и нет более комфортной ситуации, чем сейчас. Табаков — блестящий менеджер, лишний раз не бьет себя в грудь, не выпячивает роль, но все в театре держится на нем, и я абсолютно удовлетворен должностью его помощника. Есть возможность помогать Олегу Павловичу, работать с артистами, реализовывать идеи. Я ведь занимаюсь не только собственными постановками, но и наблюдаю за некоторыми спектаклями, идущими в МХТ, слежу за вводом новых исполнителей, что-то подтягиваю, подвинчиваю, если действие расшатывается. Словом, ситуация для меня идеальна, и я мечтаю, чтобы она длилась-длилась-длилась…

— Но Табаков сам обозначил дедлайн.

— Надеюсь, он передумает… И обожатели, и недоброжелатели Олега Павловича сходятся в одном: по качеству и количеству постановок столичным театрам затруднительно сегодня конкурировать с МХТ. Сюда приходят молодые актеры, режиссеры, драматурги… Табаков сформировал замечательную команду, я причисляю себя к ней. Чего еще желать? Олег Павлович редчайший в театральном мире человек: он незлобив и любит конкуренцию. Такое в нашей среде почти не встречается. Сколько я видел худруков, которые боятся всего на свете — начальства, подчиненных, любого смелого шага, вызова… У Табакова этого нет. Он очень здоров нравственно. Осталось пожелать физической крепости.

— Сколько спектаклей вы поставили под его началом?

— Дайте посчитать… В «Табакерке» — восемь, в МХТ — «Событие» и «Идеальный муж». Скоро вот будут «Карамазовы». Получается, одиннадцать…

— После того как в вашей последней постановке главными героями оказались гей-министр и его сексуальный партнер поп-звезда, не рискну предположить, что заставите вытворять братьев Алешу, Ивана и Дмитрия…

— Лишь то, что написал Федор Михайлович. Ничего не добавляю к тексту Достоевского и даже не меняю его. Понятно, гигантский роман нельзя воплотить на сцене, я вычленил определенные линии. И все равно это будет огромный спектакль, часов на пять.

— Не многовато на ночь глядя?

— Рассчитываю, что получится зрелище, которое удержит зрителя до конца. Очень мощная актерская команда — Алексей Кравченко, Филипп Янковский, Игорь Миркурбанов, Максим Матвеев, Роза Хайруллина…

— Плюс две жены — ваша и худрука. Дарья Мороз и Марина Зудина.

— Это моя команда. Еще молодые выпускники Школы-студии МХАТ, учившиеся на курсе у Константина Райкина. Очень талантливые ребята!

— Вы ведь планируете и собственную актерскую школу открыть…

— Продолжаем набор. Большинство из двадцати четырех студентов начнут учиться с чистого листа, хотя возьмем и тех, кто имеет профессиональную актерскую подготовку, но готов обнулить свой опыт и знания. Надеюсь, в феврале — марте приступим к занятиям. Курс рассчитан на два с половиной года. Официально это будет факультет в рамках Московской школы нового кино.

— Те артисты, которые есть в распоряжении, чем-то вас не устраивают, Константин?

— Часто их надо переучивать. Даже у самых одаренных проглядывается ряд системных, фундаментальных ошибок. Конечно, речь не о мэтрах, а о тех, кто делает в профессии первые шаги. Состоявшихся мастеров глупо заставлять заново учиться ходить… В театральных вузах дают много полезного, но параллельно закладывают то, что способно превратить дерзких молодых людей в носителей архаичных правил и истин, от которых воют современные режиссеры. Артисты лишены мобильности, они не готовы к разным стилям. Находят одну краску или интонацию и эксплуатируют ее много лет…

— Учить собираетесь для себя?

— Не только. Люди получат профессию, пойдут в мир... В Московской школе нового кино занимаются и режиссеры, и сценаристы. Надеемся, вырастет поколение, которое будет в творчестве разговаривать на современном языке.

— Нередко ведь как бывает — мастер выпустил курс и создал на его базе студию.

— Пока у меня нет таких планов. В наше время сложно загадывать на два с половиной года вперед. Могу уверенно говорить о ближайших месяцах. После выпуска «Карамазовых» поеду ставить в Национальном театре Варшавы спектакль по роману «Лед» Владимира Сорокина. Еще хочу до конца сезона выпустить на Малой сцене МХТ — не удивляйтесь! — оперу Генделя «Триумф времени и разочарования».

— У вас был подобный опыт?

— По сути, это дебют. Но я же говорил, что Олег Табаков не боится экспериментировать.

— Может, вас и в кино тянет, Константин?

— Угадали. Но телесериалы снимать не хочу, а предложений из кинематографа пока нет. Хотя у меня лежит написанная история. Месяц из жизни семьи.

— Предлагали кому-нибудь?

— Да, но в ответ слышу: «Нам бы что-нибудь коммерческое…» Впрочем, я не тороплюсь, время есть…

 

Обсуждение закрыто

Вход на сайт